Маньчжурский кандидат - Страница 36

Они вместе гуляли. Раз или два Реймонд касался ее, хотя не знал, как ее касаться и где касаться. Однако Джози видела — это было просто написано у него на лице — как сильно парень старается это узнать, как жаждет он отринуть прошлое, чтобы суметь рассказать ей о великолепии того, что она заставила его чувствовать, и о том, как она нужна ему.

Каждое утро Реймонд дожидался Джози у ее дома, с таким видом, точно мог видеть сквозь стены. Потом она выбегала к нему. Весь день они проводили вместе и расставались, лишь когда на землю опускалась тьма. Они не так уж много разговаривали, но каждый день девушка подталкивала его чуть ближе к тому, чтобы разрушить барьеры, со всей любовью заставляя говорить сегодня чуть больше, чем вчера. Джози переполняли амбиции — она верила, что спасет Реймонда своей любовью.

Это лето стало лучшим временем в его всего лишь дважды благословенной жизни, хотя был в нем и некоторый изъян: постоянный страх. Реймонда не покидала убежденность, что, как только он выразит словами, как дорого ему все происходящее между ними, волшебство исчезнет. Что бы они ни делали, напряжение не отпускало его; в любой момент юноша страшился услышать яростный крик матери, и это стоило ему тридцати фунтов веса, потому что он не мог есть, прикладывая неимоверные усилия, чтобы мысли о матери не вторгались в его мысли о Джози.

Со временем мать, конечно, узнала и о Джози, и о том, кто ее отец. И на этом все кончилось.

* * *

Джонни сказал, что не хочет находиться поблизости, когда она будет разговаривать об этом с Реймондом. Он сбежал в город, где, что ни говори, у него было много работы.

Той ночью Реймонд поздно вернулся домой. Мать ждала его. На ней был фантастически красивый китайский халат. Оранжево-красный, с высоким черным воротником эпохи королевы Елизаветы, который обрамлял голову, подчеркивая блеск золотистых волос. Так часто изображают злобных ведьм, но Элеонор выглядела в этом халате очень красивой, очень доброй. А как восхитительно от нее пахло, когда Реймонд вернулся домой, притащив следом за собой страх, и обнаружил, что мать ждет его, несмотря на позднее время.

Она сидела, словно богиня из магазина «Товары почтой», безмятежная, как звезда на рождественской елке, бесстрастная, как присяжные, чистя зубы своей власти шелковой нитью его радости, грязня ее, разрывая на клочки и рассчитывая вскоре выбросить. С каждым мгновеньем она все больше и больше напоминала тех двухмерных женщин, которых изображают в рекламе полировки ногтей, и Реймонд хотел убить ее за все эти страшные годы, но сейчас было уже слишком поздно.

— Что, черт побери, тебе нужно, мама?

— Удивительно вежливое приветствие в половине четвертого утра.

— Сейчас четверть третьего. Чего ты хочешь?

— Да в чем дело, милый?

— Меня просто трясет от мысли находиться наедине с тобой, после всех этих лет.

— Ладно, Реймонд. Да, я деловая женщина. Думаешь, я работаю, работаю, подрываю свое здоровье, и все только ради себя? Нет, я делаю это для тебя. Я расчищаю место для тебя.

— Пожалуйста, не делай этого для меня, мама. Делай для Джонни. Ничего худшего я ему и пожелать не могу.

— Хуже того, что ты делаешь для Джонни, для него пожелать невозможно.

— Неужели? И что же ты имеешь в виду?

— Я говорю об этой маленькой коммунистической сучке.

— Заткнись, мама! Не смей говорить об этом! — голос Реймонда сорвался на визг.

— Тебе известно, кто такой Джордан? Ты хочешь погубить Джонни?

— Не понимаю, о чем ты. Я хочу спать.

— Сидеть!

Он замер на месте, рядом с креслом. И опустился в него.

— Реймонд, они живут в Нью-Йорке. Вы все равно скоро расстанетесь.

— Я хочу найти работу в Нью-Йорке.

— Тебе предстоит идти в армию.

— Следующей весной, так это не считается.

— Почему?

— Может, до следующей весны я вообще не доживу.

— Ох, Реймонд, пожалуйста, не говори такие ужасные вещи!

— Никто ведь не даст мне письменную, стопроцентную гарантию, что я проживу еще хотя бы неделю. Эта девушка существует здесь и сейчас. Черт возьми, какое мне дело до политических взглядом ее отца, так же, как и до твоих, если уж на то пошло? Мне есть дело только до Джози… Понятно?

— Реймонд, если бы сейчас шла война…

— Ох, мама, пожалуйста, не говори такие ужасные вещи!

— … и тебе вскружила бы голову дочь русского шпиона, разве ты не ждал бы, что я стану возражать, стану умолять тебя прекратить все это, пока еще не поздно? Ну, так знай — сейчас идет война. Это «холодная война», но с каждым днем она становится все яростней, и в конце концов каждый мужчина, каждая женщина и каждый ребенок в нашей стране будут вынуждены встать и открыто заявить, на чьей они стороне — справедливости и свободы или Томасов Джорданов, которых у нас развелось немало. Если хочешь, завтра же мы с тобой поедем в Вашингтон, и я покажу тебе документальное доказательство того, что этот человек на стороне зла и что он готов на все, лишь бы зло победило…

Такова была суть ее разглагольствований. Мать Реймонда начала его обрабатывать примерно в три часа утра и не отставала ни на шаг. Куда бы он ни шел, она неотступно была рядом и говорила, говорила, говорила, главным образом, об Американской Мечте и о важности текущего момента. Она вытаскивала на свет набившие оскомину штампы, застрявшие в памяти из речей в честь Четвертого Июля и старых передовиц, типа: «Красная угроза», «Свобода, Независимость и Америка, какой мы ее знаем», «Полиция Нравов и спасение цивилизации».

Наконец, в десять минут одиннадцатого на следующее утро Реймонд, значительно потерявший в весе этим летом и в последние три недели испытывавший постоянное, крайне изматывающее нервное возбуждение, начал сдавать позиции. Он кричал и бесновался, умолял и плакал, хныкал и рыдал, но все это было не более чем проявление слабости, и мать встречала каждое из них новым словесным напором. Час за часом сын слабел и физически, и психологически, и ее безграничная сила медленно, но верно просачивалась сквозь его защиту. В конце концов, до Реймонда дошло, что, только отказавшись от Джози, он сможет немного побыть в тишине и поспать. Мать заставила его выпить четыре таблетки снотворного, уложила в постель, укрыла одеялом, и он проспал почти до шести вечера, но даже тогда чувствовал себя слишком слабым, чтобы встать.